Шторм

- Держись! – заорал я рулевому и через секунду вылетевшая из темноты пятнадцатиметровая волна с шумом кренит судно на левый борт. Повиснув на поручнях, упершись ногой в стойку приборов, гляжу на кренометр,– Вот это да! 55 градусов!

У рулевого круглые глаза, он цепляется за рулевую колонку, чтобы не улететь и выходит обратно на курс. Корабль швыряет из стороны в сторону с такой скоростью, что цифры на картушке компаса размазываются, их не видно. Командую «носом на волну» и звоню капитану – так и так, волна выше сельсовета, в основном до десяти метров, но периодически подкатывают валы до пятнадцати, ночь, ни черта не видно, предугадать не могу, крен до 55 градусов. Чего делать будем? Тот подумал и: «Давай на курс, если что – звони».

- Выходи на курс. Не так быстро,- сам же устроился на правом борту, чтобы видеть приближающиеся волны, заглядывать в радар и обозревать темень «прямо по носу». Немного не по себе – наш угол заката 70 градусов. После семидесяти, как говорится, не возвращаются. Кренометр покажет только 60, дальше уже нет делений.

Возьмите транспортир, отмерьте, ради интереса, 60 градусов, и представьте, что на такую величину накренился ваш дом. Накренился так быстро, что пол ушел из-под ног, а вы в кровати встали на голову. Ни с того, ни с сего – взяли и встали. Но капитан был спокоен, и значит, мы бесстрашно плелись шестиузловым ходом, подставляя борт чудовищным волнам.

Знаете, странное чувство испытываешь, когда на высоте десяти метров, смотришь сквозь тонкое стекло иллюминатора на водяной вал снизу вверх. Он бесшумно возникает из темноты ночи и с грохотом подхватывает суденышко, валит его на один борт, потом на другой, все летит к чертям, мимо тебя проносится в который раз оторвавшийся стул, какой-то лист бумаги, о! – циркуль прошуршал и судовой журнал. А ты висишь на поручнях, лихо изогнувшись, вглядываешься в стрелку кренометра:

- Видел, да?! 60 градусов!

Рулевой секунду парит (лишь бы не оторвался, а то полетит, зацепит штурвал и положит на борт, не дай бог), потом нащупывает палубу, быстро перекладывает руля, и мы летим уже вправо вниз, зарываемся в воду, которая с шумом лупит в стекла, ходовой мостик раскачивается от вибрации и ударов. Снова показался лихой стул. Ловлю его и запинываю между стойками приборов. И снова:

- Волна!..

Вползший плотник доложил, что на корме из алюминиевой лодки сделало алюминиевый блин, а фальшборт стал графиком синусоиды, крепления крана уже на честном слове держатся и что его стрела вот-вот вылетит из пазов. Весело. Снова бужу звонком капитана…

Открылась дверь, и в проеме показался второй помощник, мы повернули головы, и тут нас в очередной раз накрыло – второй моментально куда-то испарился, хлопнув дверью с той стороны. Я, схватив руками воздух, завалился на спину и с сумасшедшей скоростью помчался по ковролину куда-то на другой борт, цепляясь за все, до чего мог дотянуться. Зацепился. Обнаружил судовой журнал. Через пару секунд в дверях снова появился второй, держась за ушибленное плечо, он скачками порулил в мою сторону.

- Ничего себе, у вас тут!

- Забавно, ага,- рассказал по вахте все происшествия, сдал ее и начал перемещаться в сторону штурманской рубки – судовой журнал заполнить, точку на карте поставить.

Опять хлопнула дверь, вполз сменный матрос. Стою, обняв стол левой рукой, ноги на ширине вытянутых рук, пытаюсь записать хотя бы координаты. Какой там – ничего не помогает, меня отрывает от стола и уносит в позе эмбриона – голова втянута, ноги поджаты, руки прижали судовой журнал к груди, глаза зажмурены – в дальнюю переборку. Ну, очень сильно приложившись об нее, сползаю на палубу.

- Ну, все это к чертям! Завтра заполню! - со злостью откидываю журнал, и, скрипя зубами, вылезаю в проход. Хлопая дверью, иду к своей каюте. Мать честна! Все что могло оторваться – оторвалось. Велотренажер, в попытке удрать по трапу, был пойман дверной ручкой за «жабры», и, так и завис, болтая педалями. Затащил его обратно в каюту, засунул под стол. Поминутно куда-то укатываясь, собрал все крупные летающие предметы. Выстроив из них «елочку», связал спасательным жилетом, и, плюнув на раскиданные бумаги и мелочь, завалился спать. В одежде, потому что раздеться так и не смог – либо держишься, либо летаешь. Третьего не дано.

Очень скоро, за переборкой, у радиста, что-то тоже с грохотом оторвалось, под матерные вопли хозяина. Я тихо позлорадствовал. Зря, ибо сам полночи скакал и елозил за своей «елочкой», бегал от нее, стоял, засыпая в обнимку, лежал на ней и под ней, сбитый велотренажером. Заработал пару синяков и саднящих царапин. Утром маленько стихло, и мы все повылазили на мостик. Расположились вдоль иллюминаторов и стали делиться насущным:

- Представляешь, я полночи спал, обнимая холодильник за квадратную задницу,– устало прошелестел начальник рации.- Слышу, что-то едет, открываю глаза – вот оно, чудо науки – несется на меня, дверцу открыл, жратву изрыгает. То ли укачался, то ли решил укусить. Как дал по шконке! Я чуть не выпал в его брюхо. Поборолись, оттащил на место, привязал. Тяжелый кабан! Через час слышу, опять подкрадывается. Открыл глаз – он уже в атаке. Как хряснулся об кровать, думал все: хана мне – сожрет. Обнял его ласково, так и проспал, обнимаясь с холодильником…

- Да уж… Зато жену вспомнил. Не забыл поцеловать утром?– ехидничаю.

- Пошел к черту,– и радист угрюмо уставился сквозь стекло на бушующий океан.

- Холодильник… Я вот елочку наряжал полночи,- показывая синяки.- Дед Мороз, мать его за ногу!

Забежал, гремя ящиком с инструментами, злой плотник:

- Вчера один пассажир выбил мне своей головой филенку! (нижняя часть двери, выбивается сильным ударом ноги в аварийной ситуации) и лежит без сознания. Водой поливал. А ваш спецназовец среди ночи неплохо летал на оторвавшемся унитазе, как Баба Яга в ступе – смеситель в душе вырвал, раковину разбил. Все в дерьме. Скотина! – чертыхнувшись на очередной волне, засеменил к выходу. Мы, молча, проводили его взглядами.

- Слушай, зачем плотнику этот ящик?- толкаю локтем радиста.

- Для солидности. Отстань…

Айсберги

Через пару дней совсем стихло, и на нас навалились туманы. Штурмана прилипли к радарам, матросы скучающе вглядывались в окружавшее судно «молоко» – дальше носа корабля Мир совершенно кончался. Оклемавшиеся пассажиры ненароком пытались подглядеть в радар, так же ненароком закрывавшийся горбатыми спинами хмурых навигаторов. Трое наших завсегдатаев, сменивших зеленый оттенок кожи на радостно-розовый, расселись на поручне у иллюминатора, о чем-то радостно трещат. Сороки в штанах.

Когда становится совсем невыносимо, поворачиваюсь, хочется резких слов, но пытаюсь подобрать более нейтральные. Не успеваю: болтливая троица обрывается на полуслове и махом оседает на поручень, который ойкнул и с хрустом выломался из переборки. Двое тут же выпускают из рук улику и синхронно показывают пальцами на старикана посередине – он так и остался стоять совершенно потерянный, пытаясь неловко спрятать выломанную палку за своей спиной.

- Нет, ну ты видел – моментально друг друга закладывают! Давай, звони плотнику, пусть тащит сюда свой веселый чемоданчик,- снова лицом в тубус радара, как конь в торбу. Матрос крутит диск телефона. Замечаю краем глаза, как троица, осторожно положив выломанное у переборки, волшебно исчезает. Надо бы поработать над своей мимикой и уставшим цветом своих красных глаз.

Туман немного рассеялся только на следующий день, и нам посчастливилось увидеть-таки первый айсберг. Что тут началось! Шум, гам, щелканье фотоаппаратов, к штурманскому столу не протолкнуться. Кэп при погонах, рулевой у штурвала, закладываем три почетных круга – первый айсберг небольшой, с коттедж. Тщательно вылизанный лазурной волной, что собачкой вьется у его подножья, белый кусок рафинада голубых кровей стоит на границе страны льдов. Море растопило его с одной стороны, завалило на снежный бок, задрав вылизанным брюхом к солнцу. Играется.

Оно со всеми нами так забавляется, наше игривое Море. Началась раздача щелбанов: я проиграл радисту, тот рулевому, а тот, в свою очередь, проиграл… Кому-то еще, уже не помню – спорило пол-экипажа. Пока мы разбиваем лбы, в баре вовсю идет борьба с призовой бутылкой спирта. Мужчины «наборолись» до безобразного состояния: один вышел на нос судна, встал спиной к иллюминаторам мостика и спустил с себя все штаны и подштанники. Эх, американцы. Галдящие женщины спешно фотографируют розового «Адама».

Через пару часов нас снова похоронил под собой густой туман, не забыв расставить по курсу следования айсберги с хвостами из крупных льдин. Неприятное соседство, ловишь себя на мыслях о Титанике. Снова лицом в радар – пеленг, дистанция:

- Возьми десять лево… Полборта право… Так держать.

Через пояс тяжелых льдов, окружающий Антарктиду, прорвались на 177 меридиане, оттуда взяли курс на мыс Адер. Качка совершенно прекратилась, туманы понемногу отпустили, и пассажиры подолгу глазели на сверкающие ледяные горы, стоящие шахматами на зеркале густой воды.

Незаметно, хмурым, снежным утром, догребли до Южного полярного круга. Белый-белый снег на зеленой палубе, ведро грога и ящик стаканов на крышке носового трюма. Летят снежки – для кого-то первые в жизни. Пассажиры еще с завтрака бегают счастливые, все как один с синим, отпечатанным на лбу пингвином – круизный директор постаралась. Общий сбор на носу корабля.

Свежий морской воздух, полный штиль, редкие снежинки мягко садятся на людей – здорово. Подкрадываюсь к тифону, надо бы проверить, а то за Полярным кругом запрещено пугать обитателей. Объявляю по громкой, что вот сейчас, ждите. С бака пассажиры мне машут руками, мол, поняли, давай! Ну, поняли – хорошо и жму кнопку «Пуск». Наш корабль протяжно взревел в пустынный океан. И по верхнему мостику, у меня над головой, куда-то понеслось стадо бизонов. Настоящих, судя по всему. Самопроизвольно открылся плафон потолочной лампы.

- Ничего себе!- хором выпалили с матросом.

Тифон, это та еще штука, а штурмана (в основном капитаны) – это те еще люди. Хлебом не корми, дай подудеть им в самый неподходящий момент. Дудеть – это мягко сказано. Такой рев стоит, что уши закладывает и вспоминается классический диалог в военкомате об энурезе и десантных ротах. Сколько пассажиров не предупреждай, кто-нибудь да усядется на ящик тифона. Отпаивай потом валидолом. У нас раз кэп так дуднул, что матрос, красивший дудку в красный цвет, упал в обморок. Так и болтался марионеткой на страховочном поясе перед иллюминаторами мостика, пока не сняли. Думали, умер. Дали спирта понюхать – ожил.

- Иди, посмотри там,- отсылаю матроса наверх.

Слава богу, на этот раз обошлось без жертв среди мирного населения.

Антарктида, м. Адер

Через пару дней показались горы. Горы, которые ввели меня в легкий ступор. Они-то должны были показаться, само собой. Но до мыса Адер было еще 40 миль, а на мой морской выпуклый (глаз) – всего двадцать. Не больше. Бегая от радара, к карте и обратно пытался понять ошибку в расчетах – безуспешно.

- Ну-ка, прикинь: сколько до земли?- спрашиваю рулевого.

- Миль двадцать,- щурится тот.

Черт, сумасшествие. И я снова побежал к карте перепроверять точку и считать дистанцию циркулем. Сорок! Сомнения развеял заглянувший на мостик капитан. Оказывается, из-за сухого воздуха и рефракции, крупные объекты тут видно раза в два дальше, чем обычно. Фух, успокоил, а то уже и не знал, как к нему со своей неувязочкой подойти: боком ли, задом ли.

Воздух в этих краях чересчур сухой – испытал на себе. Кожа на руках высохла к концу рейса до старческого пергамента. Вечный день. Что в четыре утра, что в четыре вечера светло – довольно быстро привыкаешь. И вообще – это удобно.

За десять миль до берега плотность льда увеличилась. Пробиваемся к нему через ледовые поля, некоторые из них усеяны черными точками пингвинов. Люблю кататься на корабле по разреженному льду в хорошую погоду. Стальная туша, легко покачиваясь от перекладок руля, послушно проходит в метре от льдины – так задумано. Крутишь штурвал, вглядываешься в белизну снега с черными жилами чистой воды. Это, как на машине ехать по новым дорогам, только во стократ интереснее. Полчаса сам на руле, час матрос, а ты с биноклем в поисках очередной полыньи. Одной, второй, третьей. Надо не ошибиться в выборе извилистого маршрута, а то проблем не оберешься.

- Полборта право! Видишь вон тех на льдине? Ну-ка, бери на штевень. Сейчас попугаем господ в манишках,- и мы несемся на небольшую льдину, где птицы блаженно развалились на белом в росчерках снегу. Хрясь! Корабль дрогнул, по льдине пошла трещина, птахи с воплями катятся кто куда. Матеря нас на своем птичьем, спешно покидают расколотый пополам ледяной пляж.

- Так-с,- сверкая глазами на репитер компаса.- А теперь вон тех разбудим: рули-ка в полынью.

Развлекаясь таким образом, на малых ходах обходим ровный строй айсбергов, паровозиком севших на береговую отмель. Покрутившись, бросаем якорь у самого мыса. Вот она – Антарктида! Для меня, побывать тут, как на Луну слетать. Непередаваемый восторг. Готовлюсь к высадке, сотый раз перепроверяю фотоаппарат. Нетерпеливо брожу по палубе, рассеяно наблюдая высадку пассажиров. Немного дрожат руки. Первая лодка, вторая. Третья. Через полчаса и под моим сапогом заскрипела береговая галька. Плюнул, растер – доехали! 7500 морских миль до моего дома на берегу Татарского пролива. Гляжу на север с далекого юга. Да уж…

На берегу сразу же валит с ног запах курятника, но мне уже не привыкать, как и к базарному шуму. Не спеша брожу по берегу. Большой мыс – скалы, галька, песок и к каждой песчинке приклеен пингвин. Это дом пингвинов Адели – полметра рост, черный фрак и белая манишка, совершенно безумные глаза навыкате. Если на Маккуори птицы веселые, то тут, какие-то уставшие – всюду видны окоченевшие тушки. Прямо поле боя какое-то. Детские сады у Адели – это куча векового помета на камнях и костях. Смертность дикая, атмосфера суровая.

Не далеко от воды стоит старая-престарая хижина Борчгревинка, он первый в мире перезимовал на этой бесплодной земле. Маленький дом с нарами в два яруса, стол, стул, печь и полки с припасами – все сохранилось. Все пахнет историей: коробка шоколада, бутылка виски, сапоги и рядом стоящие шерстяные носки. На потолке старательно нарисованный чернилами портрет женщины. Во «дворе», в сарае, лежит половина старой шлюпки. Дерево не гниет. Даже не сереет. Дерево становится цвета кофе-с-молоком. Трогаю стену – сто лет! Немыслимо.

Расписавшись в книге посетителей, выгребаю под желтое солнце. Кстати: тепло. От ноля до пятнадцати. Но в основном +5. Снега практически нет. Присаживаюсь и по устоявшейся привычке наблюдаю за снующими, с деловым видом, пингвинами. Птенцы жмутся друг к другу на больших кочках. Каждая вмещает полсотни пушистых и алчных, да по три-пять взрослых воспитателя с краю. Погружаюсь в мысли о доме, о конце пути и подобной ерунде. Кто-то с визгом промчался перед носом и, мелькая пятками, удрал за угол хижины, за ним еще один пернатый, и еще. За углом началась шумная возня. Передрались, наверное. Тоже что-то делят, как и люди.

Лениво греясь на солнце, оглядываю кромку воды, где на берег из волны выпал очередной взрослый Адели и не спеша заковылял к социуму. Через пару минут «папаша» уже попал в поле зрения алчных детишек – в детсаду начинаются вопли, махания крылышками и нервные подпрыгивания. Пока полгруппы предавалась откровенному анабиозу, а другие нерешительно топталась, трое отчаянных сорвались с кочки и, расставив верхние отростки, радостно поскакали к кормильцу. Что-то я не увидел счастья на носатой мордашке взрослого.

Даже больше, развернувшись на 180 градусов, он со всех лап улепетывает вдоль воды. Но птенцы уже через 20 метров с гиканьем его настигают и обкладывают, как лайки медведя. Папаня стоит навытяжку, в растерянности машет крыльями и крутит головой – куда бы удрать? А мелочь пузатая, толкаясь, скачет перед ним – вымогатели. Хотя, может они так за еду танцуют. Кто их разберет, этих пернатых.

Взрослого, видимо, достают эти дикие пляски, и он нехотя начинает кормить ближайшего. Возмущенный дискриминацией второй птенец пытается клювом оттащить за хвост более удачливого подельника. Тот вытягивается изо всех сил вверх, ловя еду, оттопырив попку, ежесекундно лягается лапкой. Попадает второму по клюву, тот падает, но тут же снова вцепляется в юркий, смешной хвостик. И упираясь ножками, оттаскивает от взрослого. Снова получает ногой по клюву. Третий же с воплями скачет кругами, наседает со спины, но ему так ничего и не перепало. Такой вот семейный завтрак. Кто успел, тот и съел. Выжатый и уже неинтересный папочка удрученно плетется к остальным, а птенцы наперегонки бегут в детсад.

Дождавшись, пока все желающие пройдут через хижину, шагаем к подножью горы и цепочкой плетемся вверх. Метров 500 цепляемся за камни, упрямо карабкаемся, выставив в небо пятые точки. Вытирая со лба пот, непонимающе разглядываю пингвинов, которые торчат то тут, то там на этом крутом склоне. Мне, большой, белой обезьяне, и то трудно ползти вверх по камням. Но как эти (!) сюда забираются?! Спрашиваю их, машут крыльями, что-то пищат, мол, ничего ты не понимаешь, дурында.

Запыхавшиеся выползаем на плато – галька, шлак, песок… Наверное, такая же картина на Марсе. И ни следа растительности. Впереди только темно-серые горы. Вроде рядом, но до них не один десяток километров. Мыс сверху желто-коричневый с темно-зелеными вкраплениями и черным бисером птиц. Сажусь перевести дух, а заодно сфотографировать ледовые поля, разглядеть проходы между ними – для капитана. В пяти метрах за крикливыми родителями хвостиком бегают птенцы поморников. Если подойти к доверчивому птенцу, то можно получить крепким клювом по своей пустой макушке от его родителей. Или обгадят – это у них запросто.

Слева виднеется сжатый горами огромный ледник, извивающийся рекой в море. С него изредка приносит жуткий холод ветер-катабатик. Температура падает прямо на глазах: с плюс десяти до минус двадцати за пару минут. Меня раз прихватило, пока скакал пятисотметровку по льду до трапа – посинел от холода. Выбрался в шелковых штанишках, да летних туфельках, как же – солнышко светит, припекает. Пижон. Вот такая капризная природа полюса.

Поглазев вниз и переведя дух, двинулись вверх по плато. Полчаса прогулочного шага до крупного булыжника, в который вбит ржавый крест с табличкой. Было большой неожиданностью увидеть тут могилу. Немыслимо! Зоолог Хансен, умер в 1899 году. Двадцать восемь лет. Ну что ж, парень, довольно удачное место выбрал для тебя Всевышний: отличный вид, чистый воздух, одиночество и замерзшее время. Ищу белый камень и осторожно кладу его к надгробью, к таким же белым камням. Еще через сто лет такой же, как я, каким был этот Хансен, положит очередной белый камень. Может быть – мне все равно не увидеть. Грустно…

Побродив немного по плато, осторожно спускаемся, внизу я демонстрирую виртуозное катание с горы на заднице. Затем прыгаем в лодки и уставшие возвращаемся на борт. Переодевшись, уселся с кружкой чая у иллюминатора на ходовом мостике. Через 15 минут принимать вахту. Мимо проплывают причудливые ледяные фигуры, сделанные ветром, водой и солнцем. Вот замок с деревней, там Ворота в Ад, а эта глыба напоминает авианосец в натуральную величину. Изредка попадается лед, похожий на светло-синий мрамор. Очень красиво. На малых ходах крадемся от мыса Адер мимо всего этого нагромождения на юг.

Как-то в голову не приходило: знают ли пассажиры, что на картах этого района полно белых пятен? Часто на бумаге остров нарисованный отстоит от настоящего на пару миль. Потому, вблизи берега ходим с опаской, проторенными дорогами нашего старого капитана. Потерпеть кораблекрушение в этой пустыне… Лучше не думать. Птица удачи уже давно прибита к клотику ржавой фок-мачты.

- Давай полный ход,- говорит кэп, пара распоряжений и уходит спать. Мы же, оставляя по правому борту эшелон севших на мель айсбергов, идем дальше. В борт светит холодное южное солнце.

Антарктида, «Терра Нова»

Туроператоры в рекламных буклетах расписывают красоты, не забывая, впрочем, упоминать и некоторые непреодолимые трудности – мы, например, так и не пробились к мысу Халлет, не смогли из-за тяжелых льдов. А в заливе Новой Земли, что между мысом Вашингтона и ледниковым языком Драгальского, так вообще попали в ледяной мешок. Это такая огромная полынья. Двенадцать часов потратили, чтобы выскочить из него. Успели, в мешке еще оставалась дырка для нашей стальной мышки. Не успей мы выбраться, сидеть до первого ледокола. Неделю? месяц? Кто знает.

На берегу этого залива, среди желтых, обветренных скал, установлена летняя итальянская база «Терра Нова» – очередная точка маршрута. Неплохо устроились итальянцы в Антарктиде. Это стало видно, как только мы подошли на лодках к видавшему виды причалу. Улыбчивые, смуглые парни помогли выбраться нашим стариканам на твердь земную. Собрали новоприбывших в кружок – быстрый инструктаж, мол, тут вам не здесь, руки держать в карманах и ничего не трогать. От причала вверх идет прямая, короткая дорога, которая упирается в мемориальный камень и сувенирную лавку. Последняя по случаю прибытия туристов была задраена намертво, только на двери висела табличка на солнечно-итальянском.

Опять собрались в хоровод. На сей раз слово держит строгий дядька, рассказывает, что и как. Все слушают тихо и очень внимательно. Кроме русских. Мы (русские) в количестве двух любопытных голов, похлопали ресницами и резво скрылись за крепкими спинами пенсионеров. Правда нас моментально перехватили уже за углом контейнера и деловито погнали в пределы круга. Что ж, будем как все – дисциплинированными. Мы все чертовски похожи на пингвинов.

После инструктажа повели в аквариум, где собраны малочисленные обитатели антарктических глубин. И надо же: в молодом человеке, рассказывающего про рыбок, наш итальянский стоматолог из Турина признал своего вчерашнего пациента. Как, однако, мала планета. Слушая в пол-уха гида, разглядываю что-то членистоногое. Краб? А может это рак – к сожалению не знаю. Размером с нашего отшельника, желтый и на непропорционально длинных, тонких лапках-соломках. Хвостик с глазами. Господи, благодарю тебя за то, что хомо сапиенс эволюционировал правильно, и я не взираю на бренный мир из-под хвоста.

Выхожу на свежий, антарктический воздух. Глубочайшее синее небо, с озоновыми дырками и редкими перистыми облаками. Вездесущие поморники с потомством. Не спеша идем хороводом в следующее здание – барак по-нашему. Поднялись, стукнули в приделанный к дверному косяку надраенный судовой колокол – велком! Всегда, пожалуйста, тем более что из открытой двери потянуло кофейным ароматом. «Сувениры-сувениры, а я маленький такой»… Через час вываливаемся с охапками открыток и шагаем на причал, пора домой.

- Чао,- говорю я двум смуглым парням и зачем-то добавляю, – Бомбино.

- Чао!- орут мне вдогонку и мы, ревя моторами, срываемся к судну.

Ах, да! Через некоторое время нам пришлось забирать с этой станции (уже законсервированной) одного норвежца. Он в одиночку за три месяца пересек Антарктиду через Южный Полюс. Грязный, сумасшедший оборванец с корытом-санями. Он был так рад людям, ему хотелось там много им рассказать, что у жены, которую мы ему и привезли, опустились руки, после очередной безуспешной попытки затащить благоверного в каюту. Пришел задумчивый боцман:

- Ты поднимал сани норвежца?

- Я?! Мне-то зачем? А что с ними?

- Да ничего. Просто они весят под сотню килограмм. Это в конце-то пути.

- Сильный дядька. Давай на бак, с якоря снимаемся.

Поплутав по ледяному мешку, выбрались на чистую воду и мимо острова Франклина полным ходом помчались к заливу Мак Мёрдо.

Антарктида, залив Мак Мёрдо

Залив встретил нас снегом, ветром и холодом. К тому же, он приговорил нас торчать посреди огромного ледового поля в замерзшем канале. Пробиться дальше с наскоку не получилось, и, чтобы как-то скоротать время, высадились на остров Росса. На берегу вездесущие Адели, а заодно и банда чьих-то немытых ученых, живших в вагончике метеостанции. В Антарктиде строго соблюдается минимум присутствия человека. Вывозится за Полярный круг абсолютно весь мусор. Даже продукты жизнедеятельности. И не дай Бог обронить фантик от шоколадки – повесят. Ну, а потом вывезут, естественно.

Высадившись, разбрелись кто куда. Остров – огромная куча шлака, увенчанная двумя вулканами. Один из них – Эребус, самый южный из действующих вулканов. Над ним постоянно курится белый, извилистый дымок.

- У меня тут друг друга погиб,- щурясь на солнце, кивает на гору пассажир из Новой Зеландии.- В 79-м на самолете разбился. В склон врезались.

К слову сказать, тогда погибло 257 человек – все. И долгое время полеты пассажирских самолетов были запрещены над Антарктидой. Лишь относительно недавно их снова возобновили, но летать теперь положено выше самых высоких гор.

Еще раз, посмотрев на вулкан, не спеша взбираемся с радистом по шлаку на косогор – ляпота. Просидев с полчасика, покидав камушки, осторожно сползаем вниз и где-то на полпути нарываемся на птенцов поморника. Их писк послужил сигналом к знакомству с родителями. Мамочка и Папочка появились мгновенно: пикируют с воплями на голову, пытаются клюнуть, а заодно и обгадить.

Радист, подняв руки, ловко упылил на небольшой лавине шлака по склону. Вот уже, пригнувшись, скачет к ручью. Но и там его достают, с криками гонят к морю. Сидя наверху, посмеиваюсь: на меня почему-то не нападают, и я лениво качусь к небольшому ручью у подножия, где злобные птички уже плотно обложили щуплую бабулю. «Божий одуванчик» прицельно машет кулаками, пытаясь заехать в глаз наглым птицам. Боевая женщина, отобьется. Меня совершенно разбивает лень, и я пытаюсь найти место, где бы впасть в обездвиженное созерцание.

Дойдя до плоского, большого булыжника, заваливаюсь на него, подставляя бока низкому солнцу. Я – пыль на краю вселенной. Низко пролетает галдящий поморник.

- Иди к черту!- мне даже лень шевельнуться. Закрываю лицо руками – спрятался. Меня нет - я пыль на краю вселенной. Сделав пару кругов, сумасшедшая птица понимает это и улетает клевать кого-то другого.

Валяясь, с интересом наблюдаю за стайкой пингвинов, весело шлепающих мимо моего камня – идут купаться. Гурьбой вскарабкались на льдину, выкинутую прибоем, воздев крылья, погалдели, и вот уже один осторожно крадется к воде. Продефилировал по шуршащим камушкам, нерешительно потрогал лапкой холод убегающей волны, обернулся, что-то крикнул съеженным на льдине. Вот уже и второй трусит, тоже щупает лапкой. Ему понравилось: «Михалыч, какой прекрасный, летний день!» – он упал на пузо и, толкаясь крыльями, погреб в волну. За ним потянулись и все остальные. Родилась безумная идея искупаться за компанию. Но… Я всего лишь пыль на краю вселенной. Я устал и безвольно валяюсь. Пригревшись на солнце, дремлю, как кот на печи, только что не мурлычу.

Под вечер довелось наблюдать естественный отбор в действии, а заодно и вечернюю охоту поморников. Началось все, как обычно: взрослый выпрыгнул из волны, был замечен малышом, и началась погоня, с последующим вымогательством. Только не тут-то было: родитель, недолго думая, взял, да и удрал обратно в море, а с неба на малыша камнем свалилась крылатая смерть. Пикирующие поморники не оставляли мелкому никакого шанса вернуться в детсад. Они отрезали его от социума и планомерно загоняли на пустынный участок пляжа.

Молнией с неба, подскок, подножка, смертельный удар упавшему клювом в спину – все рассчитано и отработано. Мелкий, нужно отдать должное, шустро уворачивался. Смешно болтая лапками, визжащей юлой катался по камням. Поморник то и дело мазал, глубоко зарываясь клювом в гальку. Подпрыгивая снова бил, пока пингвиненок не вскакивал на ноги и не удирал, забирая дугой к детсаду. Тогда опять пикирование, подножка и смертельные удары в спину. Ребенка загоняли втроем.

Малышу в тот вечер повезло – банда немытых ученых как раз возвращалась с судна (отмытая и накормленная). Они высадились на берег совсем рядом с идущей охотой, и это пушистое чудо противолодочным зигзагом подкатилось к ним под ноги. По правилам, человек не может вмешиваться в естественный отбор. Зная иностранцев, мы были уверены, что те не пойдут наперекор инструкциям. А пингвиненок, тяжело дыша, замер перед четырьмя людьми. Размером с резиновый сапог, он стоял, вытянув шею, взирая на них, как на богов.

Растопырив крылышки, с надеждой вглядывался в одно лицо, в другое, в третье… Те, кто был на краю, наверное знают, как больно в груди, когда от тебя ускользает последняя надежда. Как страх и жалость к себе морозит все тело. Крылья его упали. А люди стояли и все не могли решиться на поступок. Над этим безобразием, вопя, кружили поморники.

На судне не выдерживали:

- Ну же! В детсад!- вдруг заорал старпом на весь рейд и, взмахнув рукой, чуть было не выкинул за борт бинокль.

Человек на берегу, будто услышав, присел, улыбаясь, протянул руки. Вот не поверите: пингвиненок побежал к нему, как ребенок. Боги. Мы. И кто-то это знает. Его подняли, прижали к груди, откуда он смешно крутил головой и что-то там свистел, рассказывая и переживая. Отнесли в детсад, поставили, как плюшевую игрушку на прилавок. В тот вечер поморники остались без ужина. Надеюсь, малыш жив-здоров и по сей день.

Радостного старпома сразу же прорвало на историю про своего знакомого, который привез откуда-то из Южного океана домой пингвиненка. Вообще-то этого делать нельзя, но… Пожил, значит, он у него пару недель, а тут хороший рейс подвернулся. Взять с собой питомца не получалось, и мужичек придумал осчастливить подарком дочку друга, которой в тот день так удачно стукнуло семь лет. Не могу сказать, что родители обрадовались сюрпризу, но девочка вцепилась в птенца мертвой хваткой, закатила чудесную истерику, и птичку пришлось-таки оставить.

Побурчав по-стариковски с месяц, родители и сами как-то незаметно привязались к новому домочадцу. Тем более, днем он спал, а ходил по квартире только ночью, да рано утром попрошайничал на завтраке, был тихим, гадил в меру, смешно плескался в ванне. Мать с дочкой связали ему забавный полосатый колпак с кисточкой и красную жилетку с двумя огромными, желтыми пуговицами. Окрестили его Буратино, и носатый стал еще одним любимым ребенком, которому сходили с рук многие вещи. Даже ночное рытье в мусорном ведре, жуткое любопытство и воровство мелких, блестящих предметов.

И вот однажды, приехал к ним в гости знакомый. Как водится, взрослые дяди неплохо накачались, и хотели было еще, но жена вытолкала обоих спать. Про пингвина как-то и не вспомнили совсем, а сам он тихо проспал в коробке. А среди ночи пиво сказало дяде: «Подъем!».

Доковыляв до туалета, мужчина, недовольно сопя, шарил по стене в поисках выключателя – луна хоть и светила в полную силу, но в тени коридора было «хоть глаз выколи». Пока шарил, на кухне что-то тихо прошлепало. Дядька прислушался – кошка? Кухню заливал призрачный свет. Сквозняки из приоткрытой форточки озорно трогали невесомую тюль за рюшечки. Она же раскачивалась, раскидывала по полу замысловатые тени.

Снова раздались шлепки, шелест пакета, неясное сопение. Выкатилось упавшее ведро, а следом мягко шлепнулось на коврик продолговатое тельце в тужурке и что-то возмущенно пропищало. Определенно не кошка. Сначала на мужика навалилось изумление. Оно приковало его к месту и округлило глаза. Но когда это «что-то», извиваясь, укатилось за угол и сразу же появилось обратно, с мусорным мешком на голове, у парня нервишки совершенно сдали. Он ойкнул, присел, закрыл рот рукой и нечаянно нажал выключатель. Раздался щелчок, тонкий лучик света вырвался из-за туалетной двери и ослепил его.

Сутулый замер, стащил с головы мешок и злобно уставился на непрошенного гостя. Гость, в свою очередь, неосознанно щелкнул выключателем обратно, мечтая выключить со светом и этот белогорячечный кошмар. Но кошмар, в лихо набекрень полосатом колпаке, даже и не думал выключаться. Наоборот! Он изогнулся, расставил руки и стал приближаться. Тихо, уверенно, подрагивая кисточкой. Мужчина, взвизгнув, попятился гусиным шагом за угол, спиной уперся в вешалку с куртками. Дрожащей рукой хаотично нащупал зонт, выставил его перед собой, как шпагу. Тут кто-то позвал его, легонько тронув за плечо…

Маленькая хозяйка, услышав возню в коридоре, пошла поругать свою птичку за рытье в ведре. Но, выйдя из комнаты, с удивлением обнаружила Буратино загнавшего гостя под вешалку. Гость поскуливал и нервно тряс выставленным зонтом. «Странный дядя»,- подумала она, подошла и тронула мужика за плечо, решив поругать его, вместо птицы. Какой там! Дядька затравленно на нее воззрился, такую всю в сияющей лунной ночнушке, с распущенными волосами. Да как заорет нечеловечески, да как треснет ее зонтом по лбу.

Буратино было на обидчика с фланга прыгнул, но моментально получил по колпаку «шпагой». Вешалка, видя такое, с шелестом упала в обморок, и злобный дядька исчез под ее одеждами. Визг, писк, грохот, выскочили растрепанные родители, включили свет: дочка на полу в слезах, перед ней ворох одежды, на ворохе, уворачиваясь от зонтика, с дикими воплями прыгает Буратино, злобно запуская клюв то в одну, то в другую щель.

Всплеснув руками, растащили дерущихся, привели в чувство – кому сока, кому воды, а кому и водки, чтобы заикой не остался. Так что, пингвины тоже бывают опасны. Иногда…

Ну, а мы осторожно отошли от мыса, протиснулись по полузамерзшему каналу, сколько можно и врубились в лед на краю небольшой полыньи. Спустили трап, разобрали спасательные жилеты и бесстрашно разбрелись по необъятной льдине кто куда. Одним захотелось потрогать вмерзший в метровый лед айсберг, другие просто бродили вокруг судна, наблюдая за спуском двух катеров на воздушной подушке. А кто-то просто наливался халявным спиртным, топчась у трапа.

Взяв с собой фотоаппарат, воспользовался прекрасной возможностью походить – в прямом смысле – по заливу. Было довольно тепло, но пасмурно. Легкомысленно шагая вдоль кромки, поглядываю за снующими в воде пингвинами – кто-то чешет на рыбалку, кто-то, сытый, возвращается. Жизнь ключом: на меня косятся, оплывают стороной, орут, бултыхаясь в каком-то метре от подошв. Улыбаясь, болтаю с пингвинами, что-то кричу уползающему тюленю, пинаю туфлей в воду мелкие осколки льда. Здорово, чувствуешь себя в зоопарке без клеток, где ты – часть этого зоопарка. Причем, один из редких экспонатов.

Вдруг вся компания гурьбой полезла из воды. Про меня совершенно забыли. Наконец-то заткнувшись, вся пернатая братия подавленно уставилась на тихо всплывший из глубин острый плавник касатки. Я насторожился и на всякий случай отошел от края метров на десять – ну, их к черту. Касатки тюленей прямо с пляжа выдергивают, так что – от греха подальше. Вот еще одна показалась, но с противоположной стороны. Малодушно маячу за спинами пингвинов, вместе вертим головами налево-направо – ждем, пока киты соблаговолят исчезнуть. А они все не уходят.

Высовываются из воды, улыбаются, вертятся взад-вперед, плотоядно нас рассматривают, а заодно пытаются разглядеть следующую полынью. Наверное. Ведь для них полынья – это глоток воздуха во льдах. Рискуют, забираясь в канал, ведь его может в любой момент схлопнуть поменявшимся ветром или течением. К слову, мы тоже рискуем оказаться затертыми.

- Эй, плыви туда!- ору одной зубатой морде, вытянув руку на юг, где замер в «луже» наш корабль. Одна следует совету, другая в раздумьях. Пингвины шумно обсуждают правильность направления.

Из воды быстро выпрыгивает еще что-то большое, серое и, перебирая крыльями, катится на пузе подальше от края. Отъехав, встает. Ого, себе! Самый большой из пингвинов – императорский. Редкий зверь, можно проходить месяц в этих краях и не встретить ни одного. Крадусь знакомиться. Птица косится то на меня, то на касатку. И стоит, как вкопанный столбик. Кадр, второй, третий…

Тут-то и сорвался катабатик, у меня мгновенно отнялись уши, пальцы примерзли к кнопкам фотоаппарата и захотелось к мамочке – шелковые брючки, летние туфли с дырочками, рубашка белая, полуверчик с бантиком и курточка летняя. Чтобы согреться, пришлось бежать. На полпути встретил какого-то деда из пассажиров, он несся в противоположную сторону и был одет еще круче: шорты, тапки и футболка с коротким рукавом. Видимо, прямо с мостика, где у нас был наблюдательный пост.

- Императорский?- проорал он сипло еще издали, я кивнул, не сбавляя хода проскочив мимо. Бедняга был уже ярко красный, но где-то начинал синеть, глаза фанатично блестят, в руку привычно вмерз Кэнон. «Фотограф» - с уважением успел подумать я, трясясь от холода и проклиная свою беспечность, галопируя дальше.

Оседлав на мостике грелку, нежно обнимаю ладошками кружку крепкого чая, прихлебывая, наблюдаю за летящим обратно дедом. Однако, как мороз добавляет прыти! Даже фотографам. Рядом с биноклем торчит матрос с вахты старпома.

- Он в шортах?!- вдруг изумляется.

- А то ты не знаешь новозеландцев! Они способны вырядиться в шерстяные колготки и натянуть поверх них шорты. Шорты – это лето. А сейчас как раз лето. Чуешь логику?- чай греет изнутри, размораживая бессовестную лень.

- Кстати, он еще в тапочках и майке.

- М-да… Хе-хе, у нас один тоже скакал. Правда, в Охотском море, но льды были такие же. Даже тяжелее,- и он рассказал про «автостоп».

…Охотское море замерзает зимой практически полностью, но рыбу ловить как-то надо и рыбакам приходиться штурмовать торосы. Когда по одиночке уже не пройти, ходят караванами, пуская впереди суда побольше.

- Мне тоже, на закате рыбной промышленности, посчастливилось ошиваться в тех краях. Мы тогда послушно ходили цепочкой за плавбазами, которые спасали из ледового плена то одного, то другого, собирая за собой средний флот, как наседка цыплят.

Местами лед был такой, что даже пузатые базы вязли. В караване задние тогда напирали на передних. Корабли, лихорадочно реверсируя, уворачивались друг от друга. Матерные вопли в эфире были в порядке вещей. Из-за налетающих снежных зарядов, мощные прожектора базы, лижущие белые поля в поисках «луж», тонули в воющей мгле. В такие деньки капитаны торчали безвылазно на мостике, держась лишь на сигаретах и крепком кофе.

- И вот ползем мы в караване где-то третьими, кэп с одного борта, штурман с другого, я на руле. Ночь, лед по бортам подсвечен освещением с палубы, очередная буча в эфире – кто-то кому-то снова корму вальцует. Кэп смотрел-слушал и незаметно куда-то делся. Мы сразу не сообразили: нет так нет, может пошел прикорнуть. Через полчаса позади идущий вызывает по рации, просит капитана к аппарату. Но обшарив весь корабль – не нашли. Старпом в трауре: человек пропал. Начинаем поднимать шум по каравану и тут слышим в эфире голос родимого: крепко серчал он, оригинальные прозвища придумывал вахтенным, проспавшим своего капитана. Это надо же! Всем досталось.

Поднятый по тревоге старпом лишь молча сжимал трубку радиотелефона, каждый раз собираясь что-то сказать, но не находя слов. Его брови ползли все выше и выше – выходило, что кэп заливался от соседей. И как он там очутился, для всех оставалось загадкой. Дали «Стоп», мастер шустро перебежал по льду, держа кружку с кофе перед собой. Пижон. Правда, перед бортом он все-таки шлепнулся, и соседский кофеек быстро впитался снегом. Втащили через планширь. Размахивая вновь опустевшей кружкой, он сначала поорал на палубе, потом на мостике, остыл и рассказал, как очутился у соседей…

Выйдя той ночью на крыло (мостика), капитан облокотился на леера. «Удачно» время подгадал – пароход навалился на край канала, ощутимо вздрогнул, леера немного подумали, взяли да и отвалились. Вместе с кружкой кэпа, его сигаретой и собственно Самим. Очнувшись на льду, с изумлением уставился на кормовой огонь собственного «лайнера», до него дошло – выпал! Выпал и валяется себе посреди Охотского моря на льдине. С пустой кружкой, нервно докуривая сигарету. Магеллан. Ой, как бежал! Почти даже догнал: махал руками, орал, кидался снежками в корму, спотыкаясь, кувыркался в торосах – безуспешно. Вахта, занятая проводкой судна, его не видела – он маячил в темноте позади траверза. Запыхавшись, уселся в снег, мрачно стал дожидаться соседей.

- Представляешь? Рулят себе парни, а тут из ночи в луч прожектора, как на сцену, вываливается мужик с кружкой «Привет» – она у него большая была, пивная – машет ей, что-то орет. До берега 200 миль, между прочим, а тут человек автостопом куда-то. В город за пивом бегал, ага. Каждый из вахты молчаливо тогда подумал: вот она – горячка белая. Но мужик оказался вполне реальным: в открытую дверь с улицы стали долетать обрывки матерных слов. Вопит, бегает, в снежки играет, а эти на него вылупились, рты разинули. Пока в себя пришли, он им парочку снежков на мостик умудрился закинуть. Снайпер хренов. Подняли на борт, отпоили, отогрели, а уж потом дали поболтать со своими вахтенными по рации. Ох, отвел человек душу… Вот так же скакал, бедняга,- матрос щурится, ведя биноклем за стремительно синеющим пассажиром в шортах.

Во льдах, на приколе, мы проторчали три дня, пока налетевший ветер не отогнал льдину мористей. Вдоль берега образовалась полоса чистой воды, и нам удалось проскользнуть еще южнее – к мысу Эванс. К хижине построенной отрядом Макинтоша во время транс-антарктической экспедиции Шеклтона.

Сорвавшийся с вулкана ветер был просто ужасный по свое силе. Лодки спускать было рискованно, решили поступить проще: пробить корпусом в припае дырку, спустить на лед трап и по льду уже выбираться на берег. Легко сказать. Только с десятого раза пробились на несколько метров, двигатели оставили работать на передний ход, начали высадку. Чертов ветер натурально сдувал со льдины. Люди вгрызались в лед палками, кошками и черепашьим ходом пробирались к занесенной хижине.

Мы с радистом болтались в хвосте процессии, потому что меня угораздило в тот день вырядиться в непромокаемую, клеенчатую робу, обуть резиновые сапоги. Вся эта экипировка моментально застыла на морозе, сапоги быстро превратились в коньки. Ходить я уже не мог – сдувало, приходилось ползти на карачках от одной снежной кляксы к другой. Так тоже сдувало, но все же было полегче. Триста метров одолели всего за полчаса. Замерзшие, доскакали по торосам до хижины, вломились в нее, подальше от лап воющего ветра. Огляделись.

Хижина Макинтоша раза в три больше той, что стоит на м. Адер. Ряд нар, стол посередине общей комнаты, разбросанные на них вещи – все подернуто паутиной времени. На столе «каюты капитана» лежит старая газета, начала прошлого века, чучело королевского пингвина. К хижине примыкает конюшня, с квадратами тюленьего жира. Во дворе воткнут в грунт старый якорь – все, что осталось, на сегодня, от судна «Аврора», которое доставило сюда десять человек отряда в декабре далекого 1914 года.

Выбраться отсюда смогли лишь семеро в январе 1917 года. В память о трех умерших установлен на холме, чуть выше хижины, большой деревянный крест. С этого же холма, если смотреть на юг, видны острова – еще каких-то 12 миль за них и мы в конечной точке нашего маршрута. Но, увы: ухудшение погоды, дрейфующие поля, спутниковая фотография появившегося севернее нас огромного айсберга… Мы не дошли всего 12 миль до американской базы южнее Эванса. Жаль.

Ветер еще более усилился, начались снежные заряды. Необходимо срочно возвращаться, иначе придется торчать на морозе, облизываясь на отошедшее судно. На льду появились первые, разноцветные точки. Люди ползли обратно так же группами, держась друг за друга. Перепрыгнув пару трещин, последним выкатываюсь на этот чертов лед. Но теперь уже по ветру. Ха-ха! Короткий разбег и качусь, как на коньках. Метр, пять, десять, руки парусом – здорово! Догоняю какую-то одинокую бабулю:

- Вам помочь?- вижу же, что она еле ноги переставляет, боязливо тыча перед собой палкой.

- Нет, спасибо,- улыбается, и я качусь дальше. Но далеко не уехал – лед с хрустальным звуком лопнул, и я неожиданно завалился в какую-то дыру. Вытянув руки, зацепился за выступы и неуклюже вверх тормашками завис над пустотой. На поверхности остались только ноги. Испугался, да.

- Вам помочь?- старушенция уже рядом, зацепилась за сапог, тянет.

- Нет, спасибо,- кричу, но помощи конечно рад, кряхтя, выползаю на поверхность. Эх, чуть не угробил бабушку…

Еще через час на мосту объявили, что южнее мы уже не прорвемся – не хватит сил. Лед был такой, что у тяжелого ледокола «Красин», работавшего возле американской базы, отломилась лопасть гребного винта. Медленно пройдя вдоль кромки, бросаем прощальный взгляд и разворачиваем нос корабля на север. У некоторых пассажиров видны слезы. Кто-то висит на шее круиз-лидера. Я же скрываюсь в штурманской и забиваюсь в дальний угол – улыбка до ушей. Домой! Грустно, без сомнения так, но меня не было дома уже семь месяцев. Глупо улыбаюсь в переборку, хочется прыгать и что-то орать. Невероятно трудно сдерживаться. Рядом глупо улыбается в переборку матрос. Через минуту к нам присоединился и сияющий капитан. Корабль куда-то прет сам по себе. Но ничего – старая лошадь домой дорогу знает.

Пока ошивались на Эвансе, ледовое поле, по которому еще недавно гуляли, ушло, а его место занял необъятный айсберг. Пятнадцать метров над уровнем моря и огромных размеров. Чудовищных размеров. Плавучий остров. Огибая его с вечера, только к утру добрались до его конца и выхода из Мак-Мердо. Погода улучшилась, солнце баловало нас теплом с синего неба. Решено было прокатиться на лодках вдоль шельфового ледника Росса.

Сделав остановку, наши подопечные помчались в сторону ледника, быстро скрылись между его осколками, просочились в трещины. Полчаса нет их, час нет. Погода изумительная, Эребус нахохлился дымком. Ледник в сотне метров играет оттенками синего. Притащил табуретку к иллюминатору, уселся, подперев подбородок, выглядываю лодки-морковки.

Через полчаса от моего взгляда стала оседать ледяная стена. Ого! Все быстрее и быстрее. Ее избороздила сеть трещин и вот уже огромная масса с шорохом кувыркается в воду. Грандиозные брызги в мою отвисшую челюсть. Через минуту с шорохом докатилась волна. Корабль качнуло. Глобальное потепление во всей красе разбегающихся льдинок. Медленно доходит, что обрушение там, куда умчались пассажиры. Господи. Вызываю по рации:

- Проверка связи. Когда будете?

- Минут через 15.

Пшшшик…

А вот и они – оранжевые Зодиаки на зеркале синей воды.

- Вира якорь! Крепимся по-походному!

Уходим маршрутом «Авроры» – через острова Болени. Уходим насовсем, оставляя в кильватере курящийся Эребус, желтые от низкого солнца ледники, уйму пингвинов и хижины честолюбивых первооткрывателей. Оставляя Антарктиду – увозим ее с собой. Навсегда…

P.S.

…Владивосток встретил снегом, штормом, грязью. К тому же, за 4 часа до подхода сломался главный двигатель. Окончательно. Шесть часов дрейфовали у берега, пока чумазые механики воевали с уставшим железом. Наконец плюнули в небо кольцом дыма и кое-как доползли до рейда. Зашли в бухту, ошвартовались. Вечерний загул, с применением алкоголя. Наутро сумка с вещами в осиротевшей каюте. Дела сданы, билет куплен. Я списан.

Бодро шагаю по сходне, щурясь на апрельском солнце, сумка тянет плечо. Позади корабельная суета, запах камбуза. Позади девять месяцев жизни, тысячи миль и не одно море. Не оглядываюсь. Грудь жмет и радость свободы, и грусть перемен. Жизнь, деленная на рейсы.